Чейньж на внешнем рынке
В деревню Пеньки, откуда я родом, затерявшуюся среди дремучих Уральских лесов, вместе с началом нового тысячелетия пришла цивилизация: произошел скачок от натурального хозяйства в мелкобуржуазное. Раньше как оно было, при натуральном: что ни сделаешь — получи натурой, так надёжней. А нет натуры, или не нравится — крестик ставь, получишь опосля.
Сейчас новые порядки — появилась валюта: баксы, доллары, грины. Чем они отличаются друг от друга — не знаю, уж сильно похожи. На шабашках хозяева больше баксами расплачиваются, городские же, приезжая за деревенской утварью, предлагают грины. А интуристы, те больше расчет долларами ведут, это настоящая валюта — твёрдая, как пишут в газетах. Однако я газетам не верю — врут всё. Поначалу она, действительно, твердая: хрустит, когда новенькая, а потом, когда обомнётся, становится очень даже мягкой, даже не шелестит.
Есть у нас своя мелкая буржуазия –тетка Маня. У нее свой банк, вернее банка, где она содержит валютный резерв Пеньков. На внутреннем рынке знают все: нет надёжней места, чем в банке у тёти Мани, доверяют ей, сдают валюту на хранение. Только это за глаза её мужики называют мелкой. На самом деле она совсем не мелкая, а очень даже крупная. Поэтому, если смотреть на этот вопрос с позиции внешних сношений, как говорят из ящика, то вполне уместно утверждение, что в Пеньках имеется своя, национальная крупная буржуазия — олигархия, одним словом. По ящику показывали олигархов — мелкие, плюгавые, куда им до тёти Мани.
Тётя Маня выдаёт кредиты, но не всем. Сначала оценит платёжеспособность претендента на кредит, его дееспособность… Насчёт дееспособности наши мужички крепенькие, как боровички, но всему есть предел, и иногда — чаще это бывает по вечерам и на праздники — кое-кто теряет её. Таким тётя Маня отказывает.
Мне она сразу выдала: я у неё по части дееспособности на положительном балансе — её слова. Она это вычитала из книжек о финансах. Они, книги её — настольные: лежат всё время на одном и том же месте — на столе. Одна называется «Валютные операции на внешнем рынке», другая — «Валютные операции на внутреннем рынке».
Недавно она назвала себя «железной леди» и объявила о начале новой экономической политики, мол, с весны на внутреннем рынке, то есть в Пеньках, порочная практика взаимозачётов будет прекращена, что расчеты будет вести только через банку. Иначе, говорит она, мне с ваших взаимозачетов никакой маржи нет, то есть навару. На внешнем-то рынке она с самого начала все расчеты только наличными выполняет, да прикидывается банкротом, скрывая свою олигархическую сущность, чтобы самой получить кредит под развитие банковской системы в Пеньках.
Я у тёти Мани попросил именно доллары, потому как ни разу их не держал в руках. Она мне дала десять — новенькие, хрустящие — настоящая валюта. Сначала она назначила проценты, но, ввиду того, что я как сосед попал в особую экономическую зону, в виде исключения, разрешила взаимозачет под аренду на мою гирю-двухпудовку, чтобы капусту придавить.
Поначалу я хотел сохранить тайну целевой ориентации кредита, но тётя Маня — хитрая бестия, окольными путями разузнала, что я собираюсь на внешний рынок за джинсами, сунула в руки доллар и наказала купить новую банку с современной системой безопасности — кодовым замком, как на импортных чемоданах. Я засомневался, мол, ты чего, тётя Маня, даже мне, на дремучем внутреннем рынке, понятно, что за доллар хорошую систему безопасности не купить. Но тётя Маня стояла на своём, мол, ты поищи, милок, постарайся, может кто и продаст какую-нибудь обшарпенькую: нам тут не до жиру.
…На внешнем рынке было людно. В кармане у меня хрустели три банкноты: десять баксов, десять гринов и десять долларов — кредит тёти Мани. Чтобы не перепутать я переписал номера каждой и срисовал портреты. Мужики, с которыми я шабашил, говорили, что этого хватит на вполне приличные с точки зрения внутреннего рынка джинсы.
Только здесь — на внешнем рынке, все цены были указаны в другой валюте, в УЕ. Я попросил продавца показать, как они выглядят, эти УЕ, чтобы не ошибиться при сдаче, но тот покрутил пальцем у виска, мол, УЕ — это УЕ. Я пожал плечами и к другому продавцу с более демократичным вопросом:
— Чем УЕ отличаются от гринов, баксов и долларов?
Тот сначала рассмеялся, потом задумался, потом сам задал вопрос:
— Ты откуда, парень?
— С внутреннего рынка!
— Оно и видно, — подытожил он, — это эквивалент.
— Всеобщий эквивалент — это деньги, — возразил я, — так учили в школе.
— Ну ты даёшь! — покрутил и этот у виска, — разве деньги эквивалент? Эвивалент — это УЕ, а деньги — бумага, но лучше доллары.
— А баксы? — наивно переспросил я.
— Баксы тоже неплохо.
— А грины?
— И грины, но доллары лучше.
«Ну хорошо, — подумал я, — потом разберусь, главное выбрать джинсы».
Я всё сделал так, как показывают в сериалах о начале рыночных отношений на западе: обошел три раза весь внешний рынок, прикидывая соотношение цена-качество товара. Наконец, джинсы выбраны: с заклёпочками, металлической молнией-застёжкой, крепкие — не протрутся, и цвет приятный — блеск!
Однако виду не подаю, что выбор сделал, прикидываюсь… якобы сомневаюсь насчёт соотношения цена-качества. Достал из кармана хрустящие банкноты и вижу: глаза продавца оживились, но она, зараза, тоже делает вид, что ей это всё безразлично.
Я хлопнул ладонью, как бы случайно, по выбранному товару, придавив баксы, грины, доллары и джинсы — это чтобы кто-нибудь из-под носа товар не увёл, и говорю:
— Вот эти, что ли…
— Тридцать УЕ, — безразлично отреагировала продавец.
— Двадцать пять, — возразил я, делая вид, что собираюсь уйти, соображая, много это или мало.
— Двадцать восемь…
— Двадцать шесть!
— Двадцать семь…
— Двадцать шесть с полтиной!
Я стоял на своём, чувствуя, что краснею от наполнившего душу чувства внутреннего достоинства свободного демократичного человека.
— Ну хорошо, — согласилась та, увидев мою решительность, — двадцать шесть с полтиной.
Она упаковала их в фирменную бумагу с яркой картинкой. Внезапно что-то в ней произошло. Она скользнула взглядом по моей фигуре, глаза её хитро блеснули, она подперла руку в бок, поиграла бедром и, проследив за моим взглядом, громко, чтобы слышали окружающие, заявила:
— Только здесь я с тобой делать чейньж не буду, — и чуть потише, — двадцать восемь, согласен?
— Согласен, — машинально ответил я, забыв о покупке.
Тётя Маня меня предупреждала, что на внешнем рынке особые нравы, и там изъясняются на французском…
— И не проси, — ещё раз громко подтвердила она, — я не буду с тобой делать чейньж.
Но по глазам-то я видел: будет! Более того, глаза её говорили, кричали: делай чейньж и побыстрей — она хотела этого! Я шевельнул мускулатурой, ощущая своё достоинство, соображая, где же найти укромное местечко для чейньжа. Интуитивно я понимал: что-то остаётся за кадром, и ещё раз пожалел, что не учил французского.
Продавец начала нервничать, барабаня пальцами по прилавку. На нас начали обращать внимание.
— И не думай, чейньж с тобой я делать не буду, — прозвучал грозный басок лысого продавца у соседнего прилавка, но щупленький покупатель с жиденькой рыжей бородкой и не думал сдаваться. Наконец и лысый, и усатый скрылись за ширмочкой… Чейньж они сделали быстро, вышли оба довольные друг другом, с блестящими от возбуждения глазами.
Я скользнул взглядом по ширмочке своего продавца. Та поняла, что я понял механизм французских манер и заулыбалась. Но и я понял, что не готов к этому и залепетал:
— Ну зачем так… Всё равно всё видно. Лучше уж здесь, прямо на прилавке…
— На прилавке нельзя, — сникла продавец, — не положено.
— Почему не положено? Кем не положено?
Продавец многозначительно подняла палец кверху и, чтобы исключить двусмысленность, подтвердила этот жест глазами, отследив взглядом ту точку на небе, куда показывал палец.
— А… — ответил я и сделал инстинктивное движение перекрестить лоб.
— Продавец улыбнулась и помотала головой, боясь вслух произнести имя того, кто незримо запрещал нам с нею сотворить чейньж.
— Это твой хахаль? — догадался я, — так я его одной левой.
— Ну вот, — наконец заговорила продавец, поехали… Если бы он был моим хахалем, я бы здесь не стояла. К тому же неудобно здесь — толкаются, мешают. Чейньж требует взаимной деликатности, отвлекаться нельзя, да и посторонние советами замучают.
— Ну, не знаю… — я развёл руками.
— Ты откуда, с Луны? — заинтересовалась продавец.
— Нет… с внутреннего рынка.
Продавец взглянула на меня, жалостно, как мать:
— Ну, видишь ли, это тот, кому положено здесь, на внешнем рынке, обо всех всё знать.
— И он знает?
— Да нет…
— Почему же тогда его боятся?
— А вдруг узнает!
— Это как бабка Фрося, — понял я, — вот она обо всех всё знает: кто у кого огурцы спёр, и кто с кем, когда и где чейньж делал, хоть она и слепа на один глаз. Даже тётя Маня, наш олигарх, её побаивается, только она это делает не по обязанности и даже не ради денег, а по призванию.
— Ну хорошо, — рассмеялась продавец, раз уж ты такой щепетильный, приходи ко мне домой, там никто не узнает, даже… — продавец подняла палец кверху.
— Может быть он-то и не узнает, — я показал глазами на небо и, на всякий случай, перекрестил лоб, — а вот бабка Фрося — она узнает наверняка.
Вечером, у Елены — так звали продавца, мы, никого не опасаясь, не спеша, сначала принялись за чай, как водится, потом пошли деликатные разговоры: о погоде, о Моцарте, о курсах валют в разных странах — всё как требуют французские манеры, а уж потом, при полном интиме и затенённых шторах — чейньж… Там же нашлась и обшарпанная баночка с системой безопасности для тёти Мани.
Действительно, если хорошо поискать на внешнем рынке, многое можно найти. Кстати, система безопасности обошлась мне в восемьдесят центов, а на оставшиеся двадцать я закупил оптом семена экзотических огурцов для бабки Фроси — вдруг узнает про чейньж.
02.2000г © Anatoly Pilaf